Аля Кудряшева - Там, где ветер вычищен, свеж, черняв

Там, где ветер вычищен, свеж, черняв,
Там, где желтое солнце хрустит поджаристо,
Господи, верни мне хоть немножко меня.
Пожалуйста…

Наверное, раньше — проще, но я не помню, счастливый, неосмысленный истукан, я помню — радуга влезла на подоконник и зацепилась краешком за стакан. На фотопленке видно: лежу с раскрасками, грожу кому-то маленьким кулаком, родные руки, теплые, пахнут ласково, фиалками и, наверное, молоком. Такой вот ангел в путанице пеленочной, вокруг все охают, ахают: «Ну, дела!..» Не знаю, говорят, я была смышленая, заговорила раньше, чем родилась. Что ж — говорят, и ладно, поверю на слово, молочный не отвяжется запашок, ноябрь, глухая осень — случайно, наскоро, а дальше — что поделать — отсчет пошел.

А дальше — тоже слабо — но все же явственней — как тихие слова, как последний вздох, весенний первый грипп налетает ястребом, хватает и уносит в свое гнездо. Считая, что я не слышу, прозрачным шепотом, дыхание нервозное отпустив: «Как вовремя спохватились, кто знает — что потом? Еще два дня — и было бы не спасти». Запрятавшись, затаившись под чьей-то шубкой, я вникаю в эту горькую мамью речь. Я поняла — я маленькая, я хрупкая, мне нужно постараться себя беречь. Реву в подушку легочным хриплым клекотом, выходит, жить — безвыходней и больней. Храню себя, боюсь, берегу далекую, неведомую искорку в глубине.

Стареет мама, вдруг умирает бабушка, так не бывает? Правда же? Ну скажи… В широкой паутине забилась бабочка и трепетом обвиняет меня во лжи, а мне двенадцать. Уличными кошмарами пугает телевизор под Рождество. Я прижимаюсь к маме покрепче — мало ли, метет декабрь снежной гнилой листвой. Люблю тебя, пророчества не сбываются, вот только мертвый профиль… Народ, скамья. А в голове со скрипом, но выбивается: «Выходит, существую не только я». Освобождаю место под эту истину, вдыхаю, не пытаясь пока понять. На небе снова звезды — глазеют пристально на глупую беспомощную меня. Пришла из школы, красная — прямо с улицы, вздыхают: «Непослушная егоза». Чем ближе — тем все правильнее рисуется, все беспощадней смотрит глаза в глаза.

Застенчивая, хоть порой и не в меру наглая, измучает и потупится: «Извини…» А перед первым курсом подстриглась наголо, как будто это может все изменить. Да ладно, все бывает, хотя бы честная, какое «сложно» — просто семнадцать лет. Купила две тетрадки и пачку «Честера» — такой стандартный девочковый комплект. Дожди и ссоры, время на грани вымысла, в каникулы загорела — была в Литве, — не то чтоб поумнела, скорее выросла, зато хоть научилась варить глинтвейн. Характер — да, не сахар, слова отточены, густая бахрома по краям штанин. Наверно, уже привыкла, что рядом топчется влюбленньгй и отвергнутый гражданин. И мама не гордится подобной дочерью, три ночи дома, месяц-друзья в Москве. А засыпать страшнее и одиночее, перехожу дорогу на красный свет

Летят, летят минуты холодным бисером, дождем звенящим сыплются на ладонь. Люблю широкоплечих и независимых, очкастых, с рыжеватою бородой. Они сильнее неба и с каждым справятся, легко смеются, ветер, огонь в груди. Я их капризный ангел, но им не нравится, когда реву, цепляясь: «Не уходи». Такая осень долгая, неуютная, какой там страх — мне в прорубь бы с головой. Стираю письма — жгла бы, но жаль компьютера, и притворяюсь ласковой и живой.

Поет Нева, и небо закатом застило, я слышу, как поет подо льдом вода. Люблю очкастых — жизнь выдает глазастого, лохматого, узкоплечего — навсегда. Иду себе, шагаю по струнке тоненькой, из облаков вытягиваю лучи. Из детства лезет радуга с подоконника, босая радость, острая — хоть кричи, неистовая, искрящаяся, глубинная, светящаяся ночами, слепая днем. Сижу, учусь, читаю и жду любимого — Любимого, — хоть гори оно все огнем.
Проходит ночь, что может быть замечательней, за ней неслышным шагом приходит день, ищу себя, ищу под столом и тщательно, бессмысленно — меня уже нет нигде. Копаюсь в том, что глупо и возмутительно ошибочно называется головой. Остались: страх — за маму (звонок родителям), любовь (и страх, конечно же) за него. Набор цитат. Малиновая оскоминка. На теплом лбу каштановый завиток. И тонкое сияние с подоконника, разложенное на семь основных цветов.

Господи, неужто вот этот, в рясе,
несет тебя на острие копья.
Боюсь за тебя, а вдруг и ты потерялся,
как я.