Владимир Британишский - Никитенко

— «Дневник» Никитенки читаете? Кладезь!
Почтенная летопись! Тыща пятьсот
страниц! А представьте, мы вдруг оказались
без этих подробностей — сколько пустот
зияло бы там, где сияют цитаты
у наших историков, если б «Дневник»
пропал! Сколько б книг обесцветилось вмиг!
Какие бы в них обнажились утраты!

Да, да! Но, вы знаете, больше всего
мне было бы жалко утратить — его!..

Он ценит упорство, талант и характер.
Вот Линкольн, что был дровосеком. Вот Франклин,
что был типографщиком. Джонсон, портной,
что стал президентом. Вот граф Евдокимов,
что писарем был. Вот он сам, крепостной,
что тайным советником стал…

Но, покинув
крестьянскую хату, в столичных гостиных
вороной, втесавшейся в стаю павлинов,
он видит себя. Украиной родной
он грезит. В столице живет, как в темнице
холодной и мокрой, в темнице сырой.

Да он ведь давно уж на волю отпущен!
Нет. В рабстве себя ощущает. В гнетущем.
Всеобщем. Висящем над целой страной.

Всесильны Правительство и Провиденье.
А люди как рыбы молчат. Как рабы.
Но образ прикованного Прометея:
Поэзии, в ржавых цепях и в крови,-
на первой же лекции, вот этот образ!-
трагический, да, но вселяющий бодрость.

Народ, что веками был ниже травы,
незримо стоит за спиной Никитенки.
Пусть он не поклонник Емельки и Стеньки,
но все же казак. И упрямый как вол.
И сам Николай не припрет его к стенке.
Он выдюжит. Был Николай, да прошел.

И век деспотизма пройдет. Пусть не сразу.
Пусть даже вступает он в новую фазу,
но минет, исчезнет, пройдет. А пока
старик повторяет любимую фразу:
мол, все перемелется — будет мука.

Он верит в российскую будущность, ибо
народ перетерпит и перенесет
все: барское иго и царское иго,
ярмо нищеты и помещичий гнет.

«Терпенье и мужество» — вот его кредо.
Но что-то в нем есть от сапожника-деда,
который был трезвый и тих и смирен,
тачал знай то чоботы, то черевики,
но выпивши дед был ругатель великий,
шумел, бушевал и хотел перемен.

Профессор и цензор, уставший томиться
весь день, перед сном за дневник свой садится
и, дав себе волю, как выпивший дед,
клянет и реакцию, и мракобесье…
Дневник возвращает ему равновесье.
А утром ему — в комитет и в совет.