Райнер Мария Рильке - Цари

I

То были дни, когда в огне и дыме
сходились горы; водами живыми
река гремела, в берега бия, -
два странника призвали божье имя,
И, хворость одолевши, перед ними
встал богатырь из Мурома, Илья.

Состарились родители, дотоле
от пней и камня расчищая луг, -
но взрослый сын воспрянул, вышел в поле
и в борозду вогнал тяжелый плуг.
Он вырывал деревья, что грознее
бойцов стояли твердо сотни лет,
и тяжесть поднимал, смеясь над нею,
и корни извивались, точно змеи,
впервые видящие свет.

Испив росы, отцовская кобыла
по-богатырски сделалась крепка
и звонким ржаньем словно говорила,
что радуется мощи седока, -
постигли оба: сказочная сила
зовет их, и дорога нелегка.

И скачут… может быть, тысячелетье.
Кто время сосчитать хоть раз сумел -
(а сколько лет он сиднем просидел?),
где колдовство — не различить на свете.

Природой меры миру не дано,
тысячелетьям нет числа…

Пойдут вперед те, кто дремал давно
в краю, где сумерки и мгла.

II

Еще повсюду стерегли драконы
волшебные леса, дыша огнем,
но дети подрастали день за днем,
но шли, благословившись у иконы,
мужи на битву с хищным Соловьем-
Разбойником, как дикий зверь, опасным,
который свил на девяти дубах
себе гнездо и свистом громогласным,
как светопреставление, ужасным,
ночь напролет в округе сеял страх;

весенний мрак, неведомое чудо -
немыслимей, ужаснее всего;
ничто не угрожает ниоткуда,
но все вокруг — обман и колдовство, -
так шли мужи, пути не разбирая,
всем телом содрогаясь меж теней,
за шагом шаг в глухую тьму ступая
И, словно челн, захлебываясь в ней.

И лишь сильнейшие остались живы,
встречая дикий свист, без перерыва
из этой глотки, как из-под земли,
несущийся, но все же шли и шли

они в леса, взрослея понемногу,
одолевая робость и тревогу, -
и так со многим справиться смогли
их руки крепкие. И дни настали,
когда они, бесстрашные, вставали
и стены возводили в твердой вере.

И, наконец, из чащи вышли звери,
покинув ненавистные берлоги,
И двинулись, куда вели дороги,
устало рыская от двери к двери, -
пристыжены, бессильны и убоги, -
чтоб тихо лечь собратьям старшим в ноги.

III

Его слуги кормились ночью и днем
мешаниной невнятных слухов, -
слухи были о нем, и только о нем.

Перед ним холопы валились ничком.

Женщины, кидая тревожные взгляды,
сговаривались в покоях своих,
а он в потемках подслушивал их,
и служанки шептали ему про яды.

Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни,
и убийцы, прячась в монашьей личине,
справляли кровавое торжество.

И ничто не защищало его,
кроме взгляда, кроме шагов украдкой
в тишине по лестнице шаткой,
кроме гладкой стали жезла.

Ничего, кроме рясы, что плечи жгла.
(и озноб сквозь нее, словно когтями,
исходя от сводов, впивался в монаха),
ничего, что было бы призвано им,
ничего, кроме страха днями, ночами,
ничего, кроме все охватившего страха,
что гнал его вдоль этих гонимых,
вдоль этих темных и недвижимых
и, быть может, виновных лиц.

Любого, кто мешкал рухнуть ниц,
он убийцей считал, и, озлоблен и мрачен,
рвал одежды на нем своею рукой,
а затем, у окна забывшись, с тоской
думал: Кто и зачем это нынче схвачен?
Кто я такой? Кто он такой?

IV

Вот час, когда в тщеславном ослепленьи
держава смотрит в зеркала свои.

Последний отпрыск царственной семьи,
монарх безвольный, грезит в забытьи,
ждет почестей на троне; и в смятеньи
откинувшись и уронивши длани
дрожащие на пурпурные ткани,
один в неверном бытии.

Вокруг него склоняются бояре,
одетые в сверкающие латы, -
царь словно обречен жестокой каре
князей, что нетерпением объяты.
Подобострастия полны палаты.

Все помнят о почившем государе,
который часто, буйствуя в угаре
безумия, их бил о камни лбом.
И думы думают они о том,
что старый государь, садясь на трон,
плотней поблекший бархат подминал.

Был мрачной мерой власти он,
и из бояр никто не замечал,
что алые подушки закрывал
наряд тяжелый, золотом горя.

И думают, что мантия царя
померкнет на преемнике больном.
Хотя пылают факелы, но даже
жемчужины не светятся огнем,
что в семь рядов на шее, словно стража;
и оторочка из рубинов та же -
светилась, как вино, — теперь, на нем
черна, как сажа…

Память их не спит.

Они тесней толпятся возле трона,
но все бледнее царская корона
безвольного монарха, — свысока
на них глядит он грустно и смущенно;
все ближе, раболепнее поклоны,
И мнится — в зале слышен звон клинка.

V

Не сгинет от меча и от коварства
монарх, тоской нездешней охранен,
он принимает торжество и царство,
и за него душой болеет он.

К окну в Кремле подходит царь безвольный,
и видит город — белый и престольный -
в тот час, когда ушла ночная мгла,
и в первый день весны звонят по гулким,
березою пропахшим переулкам
к заутрене колокола.

Колокола, чья песня так прекрасна, -
вот первые цари его державы,
его отцы, что с дней татар со славой -
из гнева, кротости, борьбы, забавы,
легенд и крови возникали властно.

Он чувствует их царственное право
его душой овладевать порой,
таинственно входить в его глубины, -
тишайшего на царстве властелина,
всегда, теперь и прежде, на вершины
благочестивой звать мечтой.

И царь благодарит их всей душой
за то, что к жизни щедрым и огромным
порывом, жаждой одарен.
Перед богатством предков силен он,
их житие таинственным и темным
мерещится на фреске золотой.

Как серебро вплетаясь в ткань парчи -
в делах минувших сам себе он мнится,
что было свершено — опять свершится,
в его державе тихой повторится,
в которой меркнут яркие лучи.

VI

Сапфиры в темном серебре оправы
чуть светятся девичьими очами;
и лозы свились гибкими ветвями,
как звери в брачный час среди дубравы;
и жемчуг держит стражу величаво,
в узорах дивных сберегая пламя,
рожденное и скрытое тенями.
Венец, покров и серебро страны -
они в движение вовлечены,
как зерна на ветру, как ключ в долине, -
все светится в мерцаньи со стены.

Темнеют три овала посредине:
лик Матери, и с двух сторон узки,
как две миндалины, в уставном чине
над серебром воздеты две руки.
И темные ладони в тишине
пророчат царство в образе старинном,
что зреет до поры плодом невинным
и наводнится ручейком единым,
единосущным, вечно светлым Сыном
в невиданной голубизне.

Так говорил ладоней взлет,
но лик ее — уже открытый вход,

в тепло вечерних сумерек ведущий.
И свет улыбки, на устах живущей,
в неверной мгле блуждая, угасал.
В земном поклоне царь сказал тогда:

Неужто ты не слышишь крик, идущий
из глубины сердец, и страх гнетущий, -
мы ждем твоей любви; скажи, куда
ушел зовущий лик; куда зовущий?

С великими святыми ты всегда.

В своей одежде жесткой царь продрог,
он в одиночестве познать не мог,
как близок он ее благословенью
и как ото всего вокруг далек.

Безвольный царь раздумием объят,
и пряди редкие волос висят,
скрывая в прошлое ушедший взгляд,
и лик царя, как тот, в златом овале,
ушел в широкий золотой наряд.

(Чтоб встретить Богоматери явленье).

Две ризы золотых мерцали в зале
и прояснялись в отблесках лампад.

(Е. Витковский)