Николай Огарев - Тюрьма

(Отрывок из моих воспоминаний)

Мне было двадцать лет едва,
Кровь горячо текла по жилам,
Трудилась пылко голова,
И всё казалося по силам:
Жизнь мира, будущность людей -
Всё было тут… Но в мысли каждой
Свободы благородной жаждой
Я был проникнут до ногтей.
Враг угнетателей бездарных
И просветителей коварных, -
Я верил здравому уму,
Но не завету ничьему.
И было в доблестном безверье,
В бесстрашье мысли молодой -
Поболее любви живой,
Чем в их холодном лицемерье.

Широкий, плоский двор. Кругом
Забор с решёткою железной.
Середь двора высокий дом,
Где век проводят бесполезно
Полки замученных солдат,
Всю жизнь готовясь на парад.
Покои — точно коридоры -
Темны и длинны; тускло взоры
Кроватей видят два ряда;
На каждой войлок безобразный,
В ночи унылой отдых грязный
За днём бесплодного труда,
А воздух там и спёрт и смраден…
Нет! век солдата не отраден! -
Бывало, утром, на заре -
Глядишь в окно на двор широкий,
А уж ученье на дворе,
То есть один дурак высокий
В ряд ставит двадцать дураков
И, под рычанье глупых слов,
Шагать их учит, чтоб не смели
Пошевельнуться головой, -
Ну! чтобы так ходить умели,
Как и не ходит род людской.
С какою радостью приятной,
С какою злобой непонятной -
Противной даже во враге -
Он бил солдата по ноге!
И я глядел с немой тоскою
И скорбно думал той порою -
Точь-в-точь как думаю теперь -
Что человек — ужасный зверь.

Но возле комнат этих длинных -
Там было комнат пять — едва
В длину шести-семиаршинных,
А в ширину, быть может, в два.
В одну из них меня квартальный
Привёз в полночи час печальный.
Зачем не днём? Как это знать?
Так… всё таинственности ради,
Чтоб арестанта запугать,
Признаний выманить тетради;
Но никакой расчёт пройдох
Не мог застать меня врасплох.
По воле предписаний диких,
В одной из комнат невеликих
Я очутился взаперти.
Кровать, да стол, да стул убогий,
Да, чтобы я не мог уйти,
Был часовой поставлен строгий
У двери, запертой на ключ,
Как будто я был так могуч,
Что мог бы вырваться оттуда
Без сверхъестественного чуда,
Но тут не всё: в двери окно,
И часовому знать дано,
Чтоб он смотрел — зачем, не знаю, -
Что я в тюрьме предпринимаю,
И он в окно смотрел не раз,
Безумно веруя в приказ.

Но не имели впечатленья
На жизнь мою в тюрьме моей
Все эти мелкие говенья
Моих невинных палачей.
Мой сторож стал мне добрым другом;
Привычный властвовать испугом,
Перед смотрителем он лгал, -
Я всё имел, чего желал.
Из угля делал я чернилы;
Писал на что хватало силы;
Скажу себе я не в укор:
Писал я, вероятно, вздор;
Но я — поклонник Сен-Симона -
Тогда грядущего закона
От всей душевной полноты
Чертил отважные черты.
Писал — не с тем, чтобы таиться,
Нет! перед подленьким судом
Я вдохновенным языком
Безумно думал обличиться,
Всю мысль был высказать готов
Пред сонмом хитрых пошлецов.
Порой среди ночного бденья,
Глухого полный вдохновенья,
Я в старой Библии гадал
И только жаждал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока -
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Мне не забыть во век веков
Безумно сладостных часов,
Когда царя тупая сила
Во мне живую жизнь будила.

Среди восторга тайных дум
Порой я чувствовал глубоко -
Как тяжело жить одиноко,
И становился я угрюм.
Но мне отрады луч в неволе
Блеснул: в неделю раз, не боле,
Ко мне мой дядя ездить стал;
Его я вправду уважал.
Свободы был бы он оратор
В иной, не рабской стороне;
У нас он только был сенатор,
Был враг душевной кривизне,
А всё же прожил век бесплодно
В борьбе, средь мелкого труда, -
Как то бывает завсегда
Там, где и мыслить несвободно.
Мир праху твоему, старик!
Успех был мал, а труд велик.
Когда тебе в воспоминанье
Из глаз моих слеза текла,
Невольной скорби воздаянье,
Поверь — она всегда была
И откровенна и тепла,

Ещё я помню посещенье…
У нас гусарский полк стоял;
Бывало конное ученье,
И часто средь двора кричал
Забавно, голосом пискливым,
Красуясь на коне ретивом,
Огромный, толстый генерал.
Раз, недовольный эскадроном,
С отчаянья, почти со стоном
Взглянул он кверху — к небесам;
Но до небес на полдороге,
Взор останавливая строгий
На окнах, — у одной из рам
Он, арестанта наблюдая,
Дивяся, вдруг узнал меня.
С отцом знакомство вспоминая
И долг приличия ценя,
Он тотчас добыл позволенье
И посетил мою тюрьму.
Пришлось его благоволенье
Прискорбным сердцу моему!
Он был, конечно, малый честный,
По кавалерии известный,
Но долгом счёл он мне урок
Прочесть, похожий на упрёк.
Бранил и очень оскорблялся -
Зачем в тюрьму я так попался,
Зачем любил моих друзей,
Зачем не понял жизни всей,
К чему весь образ мыслей вольный?..
Вот он — знакомств имел довольно,
Знакомства почитал за честь,
А друга не хотел завесть;
Зато — как доблести ни малы -
А вышел скоро в генералы,
И если б был я не простак -
И мне бы надо делать так.
Я ж молча думал: «Без участья,
Без чувств, без мыслей и без счастья,
И даже, может, без похвал -
Помрёшь ты, глупый генерал!»

Приходит (хоть не очень чинно)
В воспоминание моё -
Как бабы на верёвке длинной
Сушили мокрое бельё.
Одна из них моё вниманье
Влекла, не знаю почему:
Волос ли русых колебанье
Пришлось по нраву моему,
Иль глаз лазурных взгляд унылый,
Смотревших грустно на меня,
Иль тихий свет улыбки милой,
Как утро радостного дня, -
Но что-то к ней меня манило…
То были ль призраки любви,
Иль просто жар бродил в крови, -
Но часто ночью мне мечталось,
Что дверь тихонько отворялась,
И робко шла ко мне она -
Голубоокая жена,
И вдруг бросалась мне на шею,
Я счастлив, я дохнуть не смею…
И увидав, что это сон,
Я был глубоко удручён.
Свечу печально зажигая,
С постели трепетно вставая,
Я строгость мысли призывал
И снова в Библии гадал,
Чтоб вышли мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.

Но капитан, казарм смотритель,
Порою друг, порой гонитель,
С меня немного взятки взяв,
Вдруг возымел приятный нрав,
К себе стал в гости звать нередко,
Поил недорогим вином;
Его супруга, как наседка,
Сидела с нами вечерком,
Кудахтая о чём-то сложно,
О том, что жить едва возможно,
Всё дорого… Чтоб лучше жить,
Мне им бы надо пособить…
Четы уныло гарнизонной
Я не хочу винить никак:
Всё ж капитан мой благосклонный
Был малый добрый, но бедняк.
Но, боже мой, как скучно было
К нему ходить! И как меня
Его присутствие томило -
Грустней печальнейшего дня,
Как с ними час побыв, ей-богу,
Стремился я в свою берлогу,
Чтоб о грядущем, одинок,
Я вновь свободно думать мог.

Шли дни за днями следом скучным;
Уже за летом пыльно-душным
Дожди осенние пошли;
Потом, остынув, с неба тучи
Накинули поверх земли
В холодных хлопьях снег сыпучий,
И побелел широкий двор.
Всё стало пусто, молчаливо,
И только редко видел взор,
Как офицер нетерпеливый -
В санях к подъезду сквозь метель
Спешил, закутавшись в шинель,
Терялось время в скуке дикой,
Хоть и трудилась голова…
Но праздник наступал великой -
И вот канун был рождества.
Вдруг входит сторож в час полночный…

«Как? — говорит, — ты, барин мой,
И праздник будешь так же точно -
Один, как каторжный какой?
Вздор, вздор! Никто мешать не смеет,
Пойдём в казарму… Нипочём,
Нам часовой. Пойдём вдвоём
Так просто, смелым бог владеет,
Поверь, в казарме всяк солдат
Тебе, как другу, будет рад».
Вот пропустил, хоть и заметил,
Нас часовой, так раза два
Тревожно кашлянув едва.
Солдат меня в казарме встретил
И обнял, а потом другой,
И сам фельдфебель обнял братски…
Я был им брат, был им родной.
Да! это праздник был солдатский,
И праздник истинный был мой!
В казарме длинной колебались
Лучи лампады, чуть блестя,
Со мной солдаты обнимались,
А я — я плакал, как дитя!

Хотя порой фельдфебель грозный
В побоях видит долг серьёзный,
Хоть косо смотрит часовой
На узника, боясь побой;
Но всё ж солдат наш и незлобен,
Да и к шпионству неспособен,
Не смотрят братья мужика
На угнетённых свысока.
Пускай француз, поклонник власти,
Народ рабочий рвёт на части,
Пусть немец, воин-патриот,
Бездушно душит свой народ
Из чувства дисциплины глупой;
Но все вы, генералы от -
Чего угодно, — свой расчёт
У нас ведёте очень тупо:
Рождён солдат наш добряком.
Не встанет брат противу брата,
И не удастся палачом
Вам сделать русского солдата!

Когда ж вернулся я в тюрьму
И мне пришлось быть одному
В ночи безмолвной и унылой -
Не пал я духом. Новой силой
Я был исполнен… Миг святой!
То было тайное сознанье,
Что я народу не чужой! -
Что мне тюрьма и что изгнанье?..
Весь этот пошлый вздор пройдёт,
И час придёт, и час пробьёт -
Мы свергнем рабской жизни муку -
И мне мужик протянет руку.
Вот что мне надо! Для того
Готов терпеть я без печали
Тюрьму и ссылку в страшной дали,
И всё мне это ничего.

Но спать не мог я от волненья
И стал в раздумье у окна:
Какой мороз и тишина!
Широкий двор средь запустенья
Лежал весь белый, и луна
Над ним светилася бледна.
Могилой веяло… Шагая,
Один метался, как живой,
Себя упорно согревая,
Пред воротами часовой.
Я с тайным чувством содроганья
Смотрел на снег, на лунный свет, -
Как будто нет нам упованья,
Как будто выхода нам нет!
Мы на людском пиру не гости,
Кровь наша стынет, мёрзнут кости,
И гробовая тишина
Судьбою нам обречена.

Не ночь одну в тоске глубокой,
Без сна, глядя на двор широкой,
На мёртвый снег, на лунный свет, -
Я думал, что надежды нет!
Но чтоб разрушить власть могилы,
Сбирал все внутренние силы
И в старой Библии гадал,
И снова жаждал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.

С тех пор прошло так много лет,
Царь Николай — как был — в мундире
И не лишённый эполет,
Гниёт себе в подземном мире;
Давно мой толстый генерал
Прилично богу дух отдал,
И капитан мой при кончине,
Чай, в гроб сошёл в майорском чине,
А я, выносливый певец,
Тружусь посильно издалёка,
Уже без гордости пророка,
Но тот же искренний боец,
Тружусь, чтоб стали наконец
И правосудье и свобода -
Уделом русского народа.