Георг Тракль - Сон и помрачение разума
Вечером отец превратился в старца; в тёмных комнатах окаменел лик матери и на мальчика легло проклятье угасающего рода. Иногда он вспоминал своё детство, полное болезней, ужаса и мрака, скрытные игры в звёздном саду или как он кормил крыс на сумеречном дворе. Из голубого зеркала выступала тонкая тень сестры, и он падал как мёртвый в темноту. По ночам его рот раскрывался как красноспелый плод и звёзды сияли над его немой тоской. Его сны наполняли старый дом предков. По вечерам ему нравилось бродить по заброшенному погосту, или он рассматривал в мертвецкой трупы, зелёные пятна гниенья на их прекрасных руках. У монастырских ворот он просил кусок хлеба; тень вороны выскальзывала из темноты и пугала его. Когда он ложился в свою прохладную постель, необъяснимые слезы душили его. Но не было никого, кто положил бы ему на лоб свою ладонь. Когда наступала осень, он, ясновидец, бродил по бурым лугам. О, часы дикого восторга, вечера у зелёной реки, охотничьи угодья. О, душа, поющая песню пожелтевшего камыша; пламенное благочестие. Тайком и подолгу смотрел он в звёздные глаза болотных жаб, с дрожью в руках ощущал прохладу старого камня и внимал досточтимым сказаньям голубого ручья. О, серебристые рыбы, о плоды, опадающие с кривоствольных деревьев. Аккорды собственных шагов переполняли его гордостью и презреньем к человеческому роду. Возвращаясь домой, он наведывался в покинутый замок. Полуразрушенные боги стояли в саду, вгрустившись в вечер. Но ему казалось: здесь он жил в незапомненные годы. Органный хорал наполнял его божественным трепетом. Но в тёмной пещере он проводил свои дни, хитрил и крал, и таился, огненный волк, перед белым ликом матери. О, час, когда он с окаменевшими устами спустился в звёздный сад и тень убийцы прошла над ним. С пурпурным челом он влёкся на болото, и гнев Бога хлестал его по металлическим плечам; о, берёзы в бурю, о, тёмное зверьё, что обходило стороной его помрачённые тропы. Ненависть сжигала его сердце, похоть, когда он в зеленеющем летнем саду силой овладел девочкой, не проронившей ни слова, и узнал в её, лучащемся, свой помрачённый лик. Увы, вечером на окне из пурпурных цветов возник страшний скелет — сама смерть. О, вы, башни и колокола; тени ночи каменно рухнули на него.
Никто не любил его. В сумеречных комнатах его мозг сжигали лживость и блуд. Синий шелест женского платья превращал его в соляной столп, даже когда в дверях возникал ночной силуэт матери. Над его изголовьем возвышалась тень зла. О, вы, ночи и звёзды. По вечерам он уходил с калекой в горы; на ледяной вершине розовела вечерняя заря, и его сердце тихо звенело в сумерках. Густые ели тяжело нависали над ними, и красный охотник выходил из леса. Когда наступала ночь, его сердце хрустально разбивалось и мрак хлестал его по лицу. Однажды, под голыми дубами он, леденея, задушил дикую кошку. Стеная, по правую руку возникла фигура белого ангела, и тень калеки выросла в темноте. Но он поднял камень и бросил в него, и воя, калека бежал, и со вздохом скрылся в тени дерева кроткий лик ангела. Долго лежал он на каменистом поле и с изумлением созерцал золотое звёздное небо. Затравленный летучими мышами, он бросился в темноту. Бездыханный, он вернулся в обречённый дом. Во дворе он пил, как дикий зверь, голубую воду колодца, пока не продрог. В лихорадочном бреду он сидел на ледяной лестнице, яростно взывая к Богу о смерти. О, серый лик ужаса, когда он поднял округлившиеся глаза над перерезанным горлом голубки. Мечущийся, он увидел на чужом пороге молоденькую еврейку, и он вцепился в её черные волосы, и он впился в её губы. Враждебность гналась на ним по мрачным переулкам, и железный лязг раздирал ему слух. Вдоль осенних стен тихо следовал он, мальчик, церковный служка, за молчаливым священником; под засохшими деревьями вдыхал он, пьянея, багрянец его почтенных одежд. О, разбитый диск солнца. Сладостные мученья пожирали его плоть. В арочном проходе под домом перед ним предстал он сам — весь в нечистотах и крови. Он сильней полюбил вдохновенные созданья камня; башню, что с адской ухмылкой штурмует синее звёздное небо; холодный склеп, где хранится огненное сердце человека. Увы, невыразима вина, возвещенная им. Но когда он, воспламенённый, спускался вниз по осенней реке под голыми деревьями, перед ним во власянице представал пламенеющий демон, сестра. Когда они пробуждались, над ними гасли звёзды.
О, родовое проклятье. Когда в запятнанных комнатах завершится последняя судьба, в дом вступит заплесневелая смерть. О, если бы на дворе стояла весна и на цветущем дереве пела милая птица! Но иссыхает, серея, скудная зелень под окнами спящих, чьи кровоточащие сердца замышляют новое зло. О, сумеречные весенние тропы сладострастного грезёра! Праведна радость его от цветущей изгороди, от первых всходов на поле и пенья птицы — кроткого созданья Бога; от вечерних колоколов и чуда людского согласья. Да забудет он и про свою горькую участь и тернии. Вольно зеленеет ручей под его серебряными шагами, и неумолчное дерево шелестит над его помрачённым челом. И поднимает он немощной рукой змею, и в огненных слезах плавится его сердце. Величаво безмолвие леса и зеленеющая темнота, и мшистое зверьё, встрепенувшееся с приходом ночи. О, трепет, когда каждый, зная свою вину, идёт тернистой тропой. И нашёл он в терновом кусте белое тело девочки, окровенившей одежды своего жениха. И он застыл, погребённый в свои стальные волосы, немой и страдающий, перед ней. О, лучистые ангелы, рассеянные пурпурным ветром ночи. Всю ночь он таился в хрустальной пещере, и проказа серебряно проступала на его челе. Тень от тени, он спускался по горной тропе под осенними звёздами. Падал снег и синяя тьма наполнила дом. Жёсткий голос отца сетовал на слепоту и заклинал страхи. Горе, сутулые тени женщин. Оцепенелые руки передавали плоды и утварь угасающим поколеньям. Волк растерзал первенца, и сестры бежали в тёмные сады к костлявым старцам. Помрачённый ясновидец, он пел им у разрушенных стен, и его уста жадно заглатывали ветер Бога. О, похоть смерти. О, дети тёмного рода. Серебряно мерцают злые цветы крови на их висках, холодная луна — в их разбитых глазах. О, полуночники, о, проклятые!
Глубока дрёма в тёмных ядах, в ней звёзды и белый лик матери — окаменевший. Горька она — смерть, расплата отягощенного виной; в бурых сучьях родового дерева, распались, осклабясь, глиняные лики. Но негромко он пел в зелёной тени бузины, когда очнулся от злых сновидений; и сладостный спутник — розовый ангел приблизился к нему, чтобы он, нежный зверь, вкусил от ночного сна; и он узрел звёздный лик чистоты. Золотисто клонились подсолнухи через ограду сада, потому что было лето. О, трудолюбие пчёл и зелёная листва орешника; проносящиеся грозы. Серебряно расцвёл мак, неся в зелёной коробочке наши тёмные звёздные сны. О, как притих дом, когда отец ушёл в темноту. Пурпурно созревал плод на дереве, и не знали отдыха грубые руки садовника; о, сплетение знаков на лучезарном солнце. Но вечером тихо вступила в круг печального бытия тень мертвеца, и его шаги хрустально звенели над лугом около леса. Безмолвно они собрались за столом; умирающие, они восковыми руками преломили хлеб — кровоточащий. Увы, каменеющие глаза сестры; за трапезой её безумье проступило на ночном челе брата, в страждущих руках матери хлеб превратился в камень. О, истлевшие — их серебряные языки молчали о преисподней. И погасали лампы в прохладной комнате, и спали пурпурные маски, и безмолвно взирали друг на друга страдающие люди. Всю ночь шумел дождь и освежал поле. В терновые заросли последовал кто-то тёмный — пожелтевшей тропой среди хлебов, под песню жаворонка, в нежной тишине ветвей, где он обрёл мир и покой. О, вы, деревни и мшистые ступеньки, пылающий взор. Но подкашиваются ноги, обходя спящих на опушке леса змей, и слух следит за ужасающим клекотом коршуна. К вечеру он оказался в каменистой пустыне — провожатый мёртвого в тёмный дом отца. Облако пурпурно заволокло его, и он безмолвно рухнул на свой образ и подобие, лунный лик; и каменно он потонул в темноте, когда в разбитом зеркале предстала его сестра — умирающий отрок; ночь поглотила проклятый род.