Эдуард Асадов - Соловьиный закат

Ты смотришь вдаль чуть увлажненным взглядом,
Держа бокал, сверкающий вином.
Мы тридцать лет с тобою всюду рядом,
И ничего нам большего не надо,
Чем быть, и думать, и шагать вдвоем.

О сколько в мире самых разных жен?!
Как, впрочем, и мужей, добавим честно!
Ах, если б было с юности известно:
Как звать «ЕЕ»? И кто тот самый «ОН»?!

Ты помнишь: в тех уже далеких днях,
Где ветры злы и каждому за тридцать,
Мы встретились, как две усталых птицы,
Израненные в драмах и боях.

Досталось нам с тобою, что скрывать,
И бурного и трудного немало:
То ты меня в невзгодах выручала,
То я тебя кидался защищать.

Твердят, что в людях добрые черты
Распространенней гаденьких и скверных.
Возможно, так. Да только зло, наверно,
Стократ активней всякой доброты.

Мы верили, мы спорили, мечтали,
Мы светлое творили, как могли.
А недруги ревнивые не спали,
А недруги завистливо терзали
И козни всевозможные плели.

За что ж они так зло мутили воду?
Злил мой успех и каждый шумный зал.
Хор критиков взрывался и стенал,
А ты несла стихи сквозь все невзгоды,
И голос твой нигде не задрожал.

— Ты с ней! Все с ней, — шипели фарисеи,
— Смени артистку, не дразни собак!
Есть сто актрис и лучше и моднее, -
А я шутил: — Ну, коли вам виднее,
То лопайте их сами, коли так! -

Откуда в мире столько злых людей?
Вопрос, наверно, чисто риторический.
К примеру, зависть, говоря практически,
Порой в сердцах острее всех страстей.

И все же сколько благодатных дней
Стучалось в сердце радостной жар-птицей
В потоках писем и словах друзей,
Стучалось все упрямей и сильней,
И до сих пор стучалось и стучится!

И разве счастье ярко не сияло
В восторгах сквозь года и города?!
Ты вспомни переполненные залы,
И всех оваций грозные обвалы,
И нас на сцене: рядом, как всегда!

В сердцах везде для нас, как по награде,
Всходило по горячему ростку.
Ты помнишь, что творилось в Ленинграде?
А в Киеве? А в Минске? А в Баку?

Порой за два квартала до дверей
Билетик лишний спрашивала публика.
Ты вспомни: всюду, каждая республика
Встречала нас как близких и друзей!

И если все цветы, что столько лет
Вручали нам восторженные руки,
Собрать в один, то вышел бы букет,
И хвастовства тут абсолютно нет,
Наверно, от Москвы и до Калуги!

Горит над Истрой розовый закат,
Хмелеют ветки в соловьином звоне…
Давай-ка, Галя, сядем на балконе
Вдохнуть цветочно-хвойный аромат…

Про соловьев давно уже, увы,
Не пишут. Мол, банально и несложно.
А вот поют под боком у Москвы,
От звезд до околдованной травы,
И ничего тут сделать невозможно!

Летят, взвиваясь, трели над рекой,
Они прекрасны, как цветы и дети.
Так сядь поближе, и давай с тобой
Припомним все хорошее на свете…

В душе твоей вся доброта вселенной.
Вот хочешь, я начну тебя хвалить
И качества такие приводить,
Какие ну — хоть в рамку и на стену!

Во-первых, ты сердечная жена,
А во-вторых, артистка настоящая,
Хозяйка, в-третьих, самая блестящая,
Такая, что из тысячи одна.

Постой! И я не все еще сказал,
В-четвертых, ты, как пчелка-хлопотунья,
А в-пятых, ты ужасная ворчунья
И самый грозный в доме генерал!

Смеешься? Верно. Я это шучу,
Шучу насчет ворчушки-генерала.
А в остальном же не шучу нимало,
Все правильно. Лукавить не хочу.

Но не гордись. Я зря не восхваляю.
Тут есть одно таинственное «но»:
Я свой престиж тем самым подымаю,
Ведь я же превосходно понимаю,
Что все это мое давным-давно.

Закат, неся еще полдневный жар,
Сполз прямо к речке, медленный и влажный,
И вдруг, нырнув, с шипеньем поднял пар,
А может быть, туман, густой и влажный…

Не знаю я, какой отмерен срок
До тех краев, где песнь не раздается,
Но за спиною множество дорог
И трудных, и сияющих, как солнце.

И наши дни не тлеют, а горят.
Когда ж мигнет нам вечер глазом синим,
То пусть же будет и у нас закат
Таким же золотым и соловьиным.

Но мы не на последнем рубеже,
И повоюем, и послужим людям.
Долой глаголы «было» и «уже»,
Да здравствуют слова: «еще» и «будем»!

И нынче я все то, чем дорожу,
Дарю тебе в строках стихотворений.
И, словно рыцарь, на одном колене
Свой скромный труд тебе приподношу!

И в сердце столько радужного света,
Что впору никогда не умирать!
Ну что ты плачешь глупая, ведь это,
Наверно, счастьем надо называть…