Дилан Томас - Сказка Зимы

Вот она сказка зимы:
С фермы, что в чаше долины, мрачными полями,
Через озёра слепые сумерки эту сказку переправляли,
Она скользила украдкой без ветра под незримыми парусами,
Сквозь прозрачное дыханье скота,
Отталкивая снежинки тьмы,

Сквозь звёзды, что падали с холодной тоской,
Сквозь запахи сена,
Сквозь крик далёкой совы в складках снега,
Сквозь промёрзшую овечью шкуру белого дыма
из трубы дома,
Дыма, плывшего по долинам, окаймлённым рекой,

Над которой была рассказана эта сказка. Она так проста!
Однажды, когда мир стал стар,
На звезде, где, как медленный хлеб, вера чиста,
Как пища и пламенный снег, один человек
Свиток пламени, тлевшего в сердце, размотал.

Одинокий, израненный человек в деревенском доме у края
Полей. И пылая
На своём острове, в круге каминного света,
Где вокруг — только стены крылатого снега,
А за ними, как шерсть, холмы навоза белы,

Где куры до середины дня
Знобко спят на насесте, пока петушиный выкрик огня
Не прочешет укутанные дворы.
И вот уже люди из мглы
Ранние, утренние, проковыляют с лопатами. Зашевелится скот,
Осторожной походкой на охоту выступит кот,

Встрепенутся
Хищные птицы в пушистом зимнем оперении,
Молочницы мягко пройдут башмаками по упавшему небу,
И ферма проснётся, приступит к своим делам в сумраке снега…
А он, в танцующей тени, перед ломтем хлеба

И чашкой молока
Стоял на коленях, рыдал, молился,
Возле чёрного вертела и закопчённого котелка
В ярком свете древесного огня,
В доме, укутанном снегом, в глубокой ночи, не помнящей дня.

Он, готовый к любви, но покинутый в голых годах,
Стоял на коленях, на этих холодных камнях,
Рыдал на вершине горя, молился небу, затянутому и белому,
И неутолённость его стонала в белых костях,
И через недвижные статуи лошадей в конюшнях летела

За стеклянный утиный пруд,
За ослепительные коровники… Может, тут
Одиночество неутолённое наконец долетит
В дом костров и молитв?

Оно крадётся по облакам любви, ослеплённой
Снегом, и устремляется в белые овечьи загоны,
И нагое «необходимо»
Вдруг ударит его, стонущего склонённо,
Но никакой звук не пройдёт через слепленный воздух,
Только ветер натянет струну в темноте морозной,
Птичий голод слегка прошуршит в кукурузе сонной,
И — мимо, мимо…

Безымянная жажда шаг за шагом
Скрутит его, пылающего, потерянного, леденеющего как снег,
А нужно, нужно бежать по извивам долин, по оврагам
Между впадающих в ночь рек,
И он тонет в сугробах жажды, пока наконе, усталые ноги не лягут…

Он свернётся ничком в набитом желаниями центре белой
Страсти, в поисках брачной постели,
В поисках нечеловеческой колыбели этой,
Не теряя веру, но утопая в снегах, нагромождённых кругом,
Будто бы выброшенный из Света.

Заблудившись в глубинах любви душой измятой,
Он молился об избавлении от жажды, чтобы ослаб его страх,
Чтоб забылась его невеста,
Его всепоглощающая нужда, — та,
Которая разрастается бесконечно в белосемянных полях,
Отставая от времени, безудержно скачущего куда-то.

Слушай, как поют менестрели в ушедших навек деревнях!

Соловей среди тьмы,
Мёртвый в захоронённом лесу, на жилистых крыльях пока
Ещё кружит и пишет по мёртвому воздуху сказку зимы
Голосом бывшей воды из пересохшего родника.

Ещё звучит и скачет, чудом сохранив душу,
В колокольном лае камней этот бывший ручей,
Словно роса звенит на шершавой и ломкой листве,
На бескрайной паперти снега,
а вырезанные ветром рты камней
Превратились в оголённые струны. Слушай:

Время поёт. Поёт тут и теперь
Над замысловатым круженьем клубящегося снега.
Рука или голос
В минувшую страну распахнули тёмную дверь,
И пылающей невестой пробудилась, встала
Птица-женщина над землёй, над хлебом,
И на груди её белое и алое засверкало!

Гляди. Танцоры! Вот:
На зелени, заваленной снегом, но всё же буйствующей в лунном свете.
(Или это прах голубей?
Вызывающее ликованье коней,
Которые подкованы смертью и топают по этим
Белым выгулам фермы?)
Мёртвый кентавр лежит,
А мертвый дуб за любовью спешит.

Руки и ноги, вырезанные в камне,
Вскакивают, словно по зову трубы. Странная
Каллиграфия старой листвы пляшет устало,
Возрастные круги на пнях свиваются в покрывало,
Голос бывшей воды щиплет струны арфы в складках полей.
И встаёт для любви женщина-птица далёких дней:

Мягкий перистый голос
Летает по дому, будто женщина-птица стала молиться,
Распахнув дикие крылья над головой,
И стихии медленной осени счастливы все до одной,
Что вот стоит человек на коленях один в чаше долин,
И так спокоен под снежным покровом
У закопчённого чайника в свете пылающих дров он.

Птичье небо перистым голосом заклинает
И летит он — полёт его воспламеняет -
Над безветренной фермой летит за слепые коровники и сараи…

А на изгородях чёрные птицы -
Как мёртвые священники, укутанные в сутаны,
Над белыми ризами земли холмы из невнятной дали
Подплывали к дубам в снежных султанах
И через сугробы зарослей лосино-рогатых перелетали.

Дрожит одинокий листок — пугало снега.
Лохмотья спадают, молитвы катятся по склону холма,
На окоченелых болотах их останавливает зима,
И за пробуждением бредут через край неба
Птицы-женщины, сквозь белые времена,
Сквозь летучие племена

Медленных снежинок.
Слушай, смотри!
Вот она плывёт по морю, ощипанному гусями,
Небо, птица, невеста, облако, жажда, звезда,
Кем-то посаженная на радость, за полями, за временами,
Плывёт верхом на умирающей плоти.
Куда? Куда?

Мгла горящей купели небес… (А на дальней земле могила
Ворота смерти ему давно растворила).

И опускается женщина-птица
На бесхлебную кручу над фермой, лежащей в ладонях холмов,
Над оз ёрами и полями, плывущими вдоль извилистых берегов,
Над долинами, где о последнем убежище не устаёт он молиться.

Молится он о доме молитв и огней.
Сказке конец.
И больше не прорастёт увядающий зеленью танец,
Менестрель умирает. И начинается пение там, где снег,
Где вырезали когда-то фигурки птиц
На корках тёплых хлебов в деревнях желаний.

И по замёрзшим озерам скользили призраки рыб
На летучих коньках-плавниках, и резали песнь соловья. А это -
Не кентавр, а только труп лошади среди каменных глыб…
Снова сохнут ручьи,
И круговые линии возраста спят на пнях до трубы рассвета.

Торжество затаилось. Умолкли слова.
Время хоронит погоду звенящих апрелей,
Которая скакала свежерождённой росой,
Потому что вот она — лежит на постели,
Словно спит, эта женщина-птица, или вовсе мертва?

Крылья её распахнуты, гимны пропеты.
И его обручают…
Но с кем?
Ведь между ляжками той невесты, которая всех и всё поглощает
Женщина-птица встаёт, устремясь к небесному свету,
И улетает совсем…

А он всё пылает на ложе невесты,
На ложе любви, в центре того, что похоже на водоворот,
Переполненный желаниями в складках Эдема, в кругу
Вечного бутона вращающейся вселенной,
где Женщина-Птица встаёт,
Расцветая с ним вместе на истаивающем снегу.