Александр Ревич - Мартовский снег

Это было все во время оно,
стон стоял на реках Вавилона,
воздвигали дамбы, тек металл,
хор парадным маршам подпевал,
и без колокольного трезвона
праздник в дни урочные бывал,
было все, но хлеба было мало,
пацанва в охотку жмых жевала,
пухли ноги, шел лесоповал,
танцы на дощатой танцплощадке
были в летний вечер жизнь назад,
трубы были хриплы, доски шатки,
флаги красны, а портрет усат,
и глядел он с каждого фасада,
виделся во сне и наяву
над аллеей городского сада,
на Манежной площади, в хлеву,
как и в нашей, помнится, казарме
и в конюшне эскадронной, где
был портрет, всех прочих лучезарней,
чтоб вздыхали кони об узде.

Власть. И сам я в жизни офицерской,
обретая в голосе металл,
даже несмотря на норов дерзкий,
генералом все-таки не стал,
все-таки чего-то не хватало:
может, бессердечия борзой?
Мало было в голосе металла,
брал за сердце голос со слезой,
так хотелось и на поле брани,
когда рвался в двух шагах тротил,
слушать: «На воздушном океане…»
Слушать: «Хоры стройные светил».

Было это все в эпохе давней,
всяко было, но за годом год
лес желтел, снимались утки с плавней,
красные знамена нес народ,
а бывало и наоборот:
с голоду опухшие крестьянки
на трамвайной падали стоянке,
мертвых малышей прижав к себе,
хутора пустели, и на это
равнодушно с каждого портрета
тот глядел, кто равен был судьбе,
хоть немногим зрячим, чаще зэкам,
виделся совсем не человеком,
понимали: нет на нем креста,
а для тысяч был он свят и вечен.
Что с нас взять? Во все века лепечем:
«Добрый царь, министры сволота».

Наконец подведена черта.

Было снежно, было хмуро, сыро,
толпы шли Москвой в Колонный зал
проводить в последний путь кумира.
Господи! Угасло солнце мира!
Господи! Ведь кто-то так сказал!
И под всхлипы непогоды вдовьи
Третий Рим вздымал свои холмы,
веяло боями в Подмосковье,
холодом смертельным Колымы.

Колыма. Да что там знали мы
о делах покойного, да что там
знание, когда повсюду страх,
страх в толпе и одиноких снах,
странный, безотчетный, с приворотом.

Талый снег стекал за воротник,
люди шли и шли Цветным бульваром,
к Трубной шли, к Неглинной напрямик:
тесно было малым, тесно старым,
одиноким путникам и парам,
как и этим двум в тугом кольце:
пятилетний мальчик на отце
примостился, оседлав заплечье,
так вот и брели, брели себе
прямо через площадь, по Трубе
молчаливые гурты овечьи,
из рядов не выходил никто,
люди зябко кутались в пальто,
в телогрейки ватные и шубы,
шли плечом к плечу, нутром к нутру,
заслоняли лица на ветру,
и от холода стучали зубы.
Мальчик шею стискивал отцу,
погоняя валенком в галоше,
чтобы тот шагал, как на плацу,
побыстрей, не ощущая ноши,
две души, две капли, два тепла
плыли в этой медленной лавине,
руслом каменным толпа текла,
вдруг остановилась посредине
улицы, и тут сдавило так,
что не продохнуть, и в этой свалке
чей-то в ухо угодил кулак,
рядом чей-то всхлип раздался жалкий,
причитанья, крики впереди…
— Что случилось? Что там? Погляди!
Детский визг и окрик петушиный,
стоны, плач, отборный матерок.
Грузовые грузные машины
вздыбились плотиной поперек.
Неужели все? Конец? Так рано!
Как-то все случилось невзначай.
В дамбе нет ни щели, ни прорана,
нет лазейки. Родина, прощай!
Все прощай, и зелень майской рощи,
свет в окошке, мать, жена и теща,
и сидящий на закорках сын,
но толпы безжалостная сила
влево вынесла и протащила
вдоль стены кирпичной — до машин
остается где-то метров сотня -
вновь стихия тащит вдоль стены,
и внезапно рядом подворотня.
Эй! Сюда! Скорее! Спасены.

Двор чужой, какая-то контора
с вывескою «Пиломатерьял».
Двое тяжко дышат у забора.
— Папа, я галошу потерял.
— Привыкай, мой маленький, к потерям.
Слышишь там за подворотней крик?
Мы в спасенье верим и не верим,
ты еще к такому не привык.
Вновь за подворотней вопли, крики,
стоны, гром, похожий на стрельбу,
а толпа валит через Трубу,
словно там погром царит великий,
словно из своих последних сил
сотворил покойный эти бредни,
словно требы требовал последней
тот, кто в ночь навеки уходил,
в свой родной кромешный мрак отчалил,
сея гром, похожий на стрельбу.

Вождь в Колонном зале спал в гробу,
а вокруг наследники молчали,
и никто бы уловить не мог
на застывших лицах тень печали,
так был каждый величав и строг,
на лице вождя, таком же строгом,
брезжил страх, заметный только им,
сколько лет ходили все под ним,
только он и сам ходил под Богом.
Плыл в цветах, в огнях Колонный зал,
снежное гуляло предвесенье,
и пока еще никто не знал,
что это — конец или спасенье?..